Цитаты Игорь Миронович Губерман | PersonBio.com - Биографии кратко и полностью читать

Губерман Игорь Миронович (псевдонимы И.Миронов, Абрам Хайям и др.) (р. 1936) — российский писатель, поэт.

Родился 7 июля 1936 в Харькове. Детство провел в Москве. Окончил Московский институт инженеров транспорта (МИИТ). После окончания института работал по специальности. Познакомился с А.Гинзбургом — редактором-составителем «самиздатского» журнала «Синтаксис».

Сегодня приторно и пресно в любом банановом раю, и лишь в России интересно, поскольку бездны на краю.

Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают.

Сполна уже я счастлив от того, что пью существования напиток. Чего хочу от жизни? Ничего; а этого у ней как раз избыток.

Густеет, оседая, мыслей соль, покуда мы свой камень в гору катим: бесплатна в этой жизни только боль, за радости мы позже круто платим.

Душа порой бывает так задета, что можно только выть или орать; я плюнул бы в ранимого эстета, но зеркало придется вытирать.

Поздним утром я вяло встаю, сразу лень изгоняю без жалости, но от этого так устаю, что ложусь, уступая усталости.

Случайно ли во множестве столетий При зареве бесчисленных костров Еврей – участник всех на белом свете Чужих национальных катастроф?

Вчера я бежал запломбировать зуб И смех меня брал на бегу: Всю жизнь я таскаю свой будущий труп И рьяно его берегу.

Вольясь в земного времени поток стечением случайных совпадений, любой из нас настолько одинок, что счастлив от любых соединений.

Напрасно мы стучимся лбом о стену, пытаясь осветить свои потёмки; в безумии режимов есть система, которую увидят лишь потомки.

Понять без главного нельзя твоей сплочённости, Россия; своя у каждого стезя, одна у всех анестезия.

Крутится судьбы моей кино, капли будней мерно долбят темя, время захмеляет, как вино, а вино целительно, как время.

Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольского в ней.

За осенью — осень. Тоска и тревога. Ветра над опавшими листьями. Вся русская жизнь — ожиданье от Бога какой-то неясной амнистии.

Судьба способна очень быстро перевернуть нам жизнь до дна, но случай может высечь искру лишь из того, в ком есть она.

В России так нелепо всё смешалось, и столько обратилось в мёртвый прах, что гнев иссяк. Осталась только жалость. Презрение. И неизбывный страх.

Всё нежней и сладостней мужчины, женщины всё тверже и железней; скоро в мужиках не без причины женские объявятся болезни.

Я государство вижу статуей: мужчина в бронзе, полный властности, под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности.

Вновь закат разметался пожаром — Это ангел на Божьем дворе Жжет охапку дневных наших жалоб. А ночные он жжет на заре.

Мы от любви теряем в весе за счёт потери головы и воспаряем в поднебесье, откуда падаем, увы.

Думаю я, глядя на собрата — пьяницу, подонка, неудачника, — как его отец кричал когда-то: «Мальчика! Жена родила мальчика!»

Сбылись грезы Ильича, он лежит, откинув тапочки, но горит его свеча: всем и всюду все до лампочки.

Какая из меня опора власти? Обрезан, образован и брезглив. Отчасти я поэтому и счастлив, но именно поэтому — пуглив.

На житейских внезапных экзаменах, где решенья — крутые и спешные, очень часто разумных и праведных посрамляют безумцы и грешные.

Не мучась совестью нисколько, живу года в хмельном приятстве; Господь всеведущ не настолько, чтобы страдать о нашем ***стве.

Россия тягостно инертна в азартных играх тьмы со светом, и воздаётся лишь посмертно её убийцам и поэтам.

Боюсь, что наших сложных душ структура — всего лишь огородная культура; не зря же от ученых урожая прекрасно добивались, их сажая.

Безгрешность в чистом виде — шелуха, от жизненного смысла холостая, ведь нравственность, не знавшая греха — всего лишь неудачливость простая.

Очень много лиц и граждан брызжет по планете, каждый личность, но не каждый пользуется этим.

Творчеству полезны тупики: боли и бессилия ожог разуму и страху вопреки душу вынуждает на прыжок.

Наш разум лишь смехом полощется от глупости, скверны и пакости, а смеха лишённое общество скудеет в клиническом пафосе.

Взросление — пожизненный урок умения творить посильный мир, а те, кто не построил свой мирок, охотно перекраивают мир.

Россия! Что за боль прощаться с ней! Кто едет за деньгами, кто за славой; чем чище человек, тем он сильнее привязан сердцем к родине кровавой.

Не мудрёной, не тайной наукой, проще самой простой простоты — унижением, страхом и скукой человека низводят в скоты.

Живым дыханьем фразу грей, и не гони в тираж халтуру; сегодня только тот еврей, кто теплит русскую культуру.

Мы дарим женщине цветы, звезду с небес, круженье бала, и переходим с ней на ты, а после дарим очень мало.

У женщин юбки всё короче; коленных чашечек стриптиз напоминает ближе к ночи, что существует весь сервиз.

Я живу — не придумаешь лучше, сам себя подпирая плечом, сам себе одинокий попутчик, сам с собой не согласный ни в чём.

Свои черты, штрихи и блики в душе у каждого и всякого, но непостижимо разнолики, мы одиноки одинаково.

Горжусь, что в мировом переполохе, в метаниях от буйности к тоске — сознание свихнувшейся эпохи безумствует на русском языке.

Для всех у нас отыщется работа, всегда в России требуются руки, так насухо мы высушим болота, что мучиться в пустынях будут внуки.

Наши мысли и дела — белее снега, даже сажа наша девственно бела; только зря наша российская телега лошадей своих слегка обогнала.

России посреди, в навечной дреме, лежит ее растлитель и творец; не будет никогда порядка в доме, где есть непохороненный мертвец.

В прошлом были те же соль и мыло, Хлеб, вино и запах тополей; В прошлом только будущее было Радужней, надежней и светлей.

В кромешных ситуациях любых, запутанных, тревожных и горячих, спокойная уверенность слепых кошмарнее растерянности зрячих.

Дороги к русскому ненастью текли сквозь веру и веселье; чем коллективней путь ко счастью, тем горше общее похмелье.

Что ни век, нам ясней и слышней сквозь надрыв либерального воя: нет опасней и нету вредней, чем свобода совсем без конвоя.

Течёт апрель, водой звеня, мир залит воздухом и светом; мой дом печален без меня, и мне приятно знать об этом.

Уже при слове «махинация», от самых звуков этих славных на ум сей миг приходит нация, которой нету в этом равных.

Есть время, когда нам необходимо медлительное огненное тление, кишение струящегося дыма и лёгкое горчащее забвение.

О том, что подлость заразительна и через воздух размножается, известно всем, но утешительно, что ей не каждый заражается.

Не всуе жизнь моя текла, мне стало вовремя известно, что для душевного тепла должны два тела спать совместно.

Одна журналистка из Киева отзывалась обо мне следующим образом: «Про Губермана говорили, что он грубиян и пошляк. А он совсем не такой. Мы вот шли вместе по снегу, он нас заботливо поддерживал и постоянно предупреждал: «Девочки, осторожно, не ебнитесь!»

Любовная ложь и любезная лесть, хотя мы и знаем им цену, однако же вновь побуждают нас лезть на стену, опасность и сцену.

Душа не в теле обитает, и это скоро обнаружат; она вокруг него витает и с ним то ссорится, то дружит.

Хоть я живу невозмутимо, но от проглоченных обид неясно где, но ощутимо живот души моей болит.

Мы многих в нашей жизни убиваем — незримо, мимоходом, деловито; с родителей мы только начинаем, казня их простодушно и открыто.

Не так обычно страшен грех, как велико предубеждение, и кто раскусит сей орех, легко вкушает наслаждение.

Есть безделья, которые выше трудов, как монеты различной валюты, есть минуты, которые стоят годов, и года, что не стоят минуты.

Одна из тайн той женской прелести, что не видна для них самих — в неясном, смутном, слитном шелесте тепла, клубящегося в них.

Очень важно, приблизившись вплоть к той черте, где уносит течение, твёрдо знать, что исчерпана плоть, а душе предстоит приключение.

Живу привольно и кудряво, поскольку резво и упрямо хожу налево и направо везде, где умный ходит прямо.

Я живу, в суете мельтеша, а за этими корчами спешки изнутри наблюдает душа, не скрывая обидной усмешки.

Весной в России жить обидно, весна стервозна и капризна: сошли снега, и стало видно, как жутко засрана отчизна.

Хотелось быть любимым и любить, хотелось выбрать жребий и дорогу, и теми я порой хотел бы быть, кем не был и не стану, слава Богу.

Как бы счастье вокруг ни плясало, приглашая на вальс и канкан, а бесплатно в судьбе только сало, заряжаемое в капкан.

Увы, сколь коротки мгновения огня, игры и пирования; на вдох любого упоения есть выдох разочарования.

Увы, красавица, как жалко, что не по мне твой сладкий пряник, ты персик, пальма и фиалка, а я давно уж не ботаник.

Мои походы в гости столь нечасты, что мне скорей приятен этот вид, когда эстет с уклоном в ***асты рассказывает, как его снобит.

Нет сомнения в пользе страданий: вихри мыслей и чувства накал, только я из любовных свиданий больше пользы всегда извлекал.

Себя от себя я усердно лечу, живя не спеша и достойно, я бегаю медленно, тихо кричу и гневаюсь очень спокойно.

Мы радуемся или стонем и тем судьбу отчасти правим: смеясь, мы прошлое хороним, а плача — будущее травим.

Нам свойственна колючая опаска слюнявых сантиментов и похвал, но слышится нечаянная ласка — и скашивает душу наповал.

Всегда еврей легко везде заметен, еврея слышно сразу от порога, евреев очень мало на планете, но каждого еврея – очень много.

С годами, что мне удивительно, душа наша к речи небрежной гораздо сильнее чувствительна, чем некогда в юности нежной.

Тяжки для живого организма трели жизнерадостного свиста, нету лучшей школы пессимизма, чем подолгу видеть оптимиста.

Умея от века себя отключить, на мир я спокойно гляжу, и могут меня только те огорчить, кого за своих я держу.

За все наши мужицкие злодейства я женщине воздвиг бы монумент, мужчина — только вывеска семейства, а женщина — и балки, и цемент.

Поневоле сочится слеза на согретую за ночь кровать: только-только закроешь глаза, как уже их пора открывать.

Я в этой жизни часто ждал — удачи, помощи, свидания; души таинственный кристалл темнеет в нас от ожидания.

Во всём я вровень жил со всеми, тая неверие своё, когда искал иголку в сене, хотя и знал, что нет её.

И снова утро. Злой и заспанный, я кофе нехотя лакаю, заботы взваливаю за спину и жить покорно привыкаю.

У любви не бывает обмана, ибо искренна страсть, как дыхание, и божественно пламя романа, и угрюмо его затухание.

Где скрыта душа, постигаешь невольно, а с возрастом только ясней, поскольку душа — это место, где больно от жизни и мыслей о ней.

Смотреть на мир наш объективно, как бы из дальней горной рощи — хотя не менее противно, но безболезненней и проще.

И я хлебнул из чаши славы, прильнув губами жадно к ней; не знаю слаще я отравы и нет наркотика сильней.

Живопись наружно так проста, что уму нельзя не обмануться, но к интимной пластике холста можно только чувством прикоснуться.

Зимой глаза мои грустны и взорам дам не шлют ответа, я жду для этого весны, хотя не верю даже в лето.

Глаза сдаются возрасту без боя, меняют восприятие зрачки, и розовое всё и голубое нам видится сквозь чёрные очки.

У времени всегда есть обстоятельства и связная логическая нить, чтоб можно было низкое предательство высокими словами объяснить.

С азартом жить на свете так опасно, любые так рискованны пути, что понял я однажды очень ясно: живым из этой жизни — не уйти.

Подвержены мы горестным печалям по некой очень мерзостной причине: не радует нас то, что получаем, а мучает, что недополучили.

Я думаю, что Бог жесток, но точен, и в судьбах даже самых чрезвычайных количество заслуженных пощёчин не меньше, чем количество случайных.

Я насмотрелся столько всякого, что стал сильней себя любить; на всей планете одинаково умеют нас употребить.

Есть люди — едва к ним зайдя на крыльцо, я тут же прощаюсь легко; в гостях — рубашонка, штаны и лицо, а сам я — уже далеко.

Днём кажется, что близких миллион и с каждым есть связующая нить, а вечером безмолвен телефон, и нам по сути некому звонить.

Люби своих друзей, но не греши, Хваля их чересчур или зазря: Не сами по себе мы хороши, А фону из говна благодаря.

Мне Маркса жаль — его наследство Свалилось в русскую купель: Здесь цель оправдывала средства, И средства обосрали цель.

В любом вертепе, где злодей Злоумышляет зло злодейства, Есть непременно иудей Или финансы иудейства.

Не зря ли знаньем бесполезным свой дух дремотный мы тревожим? В тех, кто заглядывает в бездну, она заглядывает тоже...

Смешно, как тужатся мыслители — то громогласно, то бесшумно — забыв, что разум недействителен, когда действительность безумна.

За все на евреев найдется судья. За живость. За ум. За сутулость. За то, что еврейка стреляла в вождя. За то, что она промахнулась.

Люблю людей и по наивности открыто с ними говорю. И жду распахнутой взаимности, а после горестно курю....

Дай, Боже, мне столько годов (А больше не надо и дня), Во сколько приличных домов Вторично не звали меня.

Не знаю глупей и юродивей, Чем чувство — его не назвать, Что лучше подохнуть на родине, Чем жить и по ней тосковать.

Не в силах внешние умы Вообразить живьем Ту смесь курорта и тюрьмы, В которой мы живем.

Смотрю, что творят печенеги, И думаю: счастье для нации, Что русской культуры побеги Отчасти растут в эмиграции.

Боюсь, что он пылает даром, Наш дух борьбы и дерзновения, Коль скоро делается паром При встрече с камнем преткновения.

Должно быть, очень плохо я воспитан, Что, грубо нарушая все приличия, Не вижу в русском рабстве неумытом Ни избранности признак, ни величия.

Россия два раза Европу спасла: Сначала татар тормозила, А после сама распахнулась для зла, Которое миру грозило.

Тот Иуда, удавившись на осине И рассеявшись во время и пространство, Тенью ходит в наше время по России, Проповедуя основы христианства.

Моей бы ангельской державушке — Два чистых ангельских крыла; Но если был бы *** у бабушки, Она бы дедушкой была.

Тонко и точно продумана этика Всякого крупного кровопролития: Чистые руки — у теоретика, Чистая совесть — у исполнителя.

Забавен русской жизни колорит, Сложившийся за несколько веков: С Россией ее совесть говорит Посредством иностранных языков.

Благословен печальный труд Российской мысли, что хлопочет, Чтоб оживить цветущий труп, Который этого не хочет.

Людьми обнищав, мы сумели воочию Теперь убедиться на опыте длинном, Что срезанный слой плодоносящей почвы Нельзя заменить воспитанием глины.

Россия непостижна для ума, Как логика бессмысленна для боли, В какой другой истории тюрьма Настолько пропитала климат воли?

Есть люди — их ужасно много, Чьи жизни отданы тому, Чтоб обосрать идею Бога Своим служением ему.

От первой до последней нашей ноты мы живы без иллюзий и прикрас лишь годы, когда любим мы кого-то, и время, когда кто-то любит нас.

Красоток я любил не очень И не по скудности деньжат Красоток даже среди ночи Волнует, как они лежат.

Зря, когда мы близких судим, Суд безжалостен и лих, Надо жить, прощая людям, Наше мнение о них.

Я спорю искренне и честно, Я чистой истины посредник, И мне совсем не интересно, Что говорит мой собеседник.

Нет, человек принадлежит не государству и не службе, а только тем, с кем он лежит и рюмкой делится по дружбе.

В года растленья, лжи и страха узка дозволенная сфера: запретны шутки ниже паха и размышленья выше хера.

Среди других есть бог упрямства, и кто служил ему серьезно - тому и время, и пространство сдаются рано или поздно.

Завел семью. Родились дети. Скитаюсь в поисках монет. Без женщин жить нельзя на свете, А с ними – вовсе жизни нет.

Не знаю вида я красивей, чем в час, когда взошла луна, в тюремной камере в России зимой на волю из окна.

Я мысли чужие — ценю и люблю, Но звука держусь одного: Я собственный внутренний голос ловлю И слушаюсь — только его.

Напрасно мы погрязли в эгоизме, Надеясь на кладбищенский итог: Такие стали дыры в атеизме, Что ясно через них заметен Бог.

Жить, покоем дорожа — Пресно, тускло, простоквашно; Чтоб душа была свежа, Надо делать то, что страшно.

Когда время, годами шурша, Достигает границы своей, На лице проступает душа, И лицо освещается ей.

Россия – странный садовод, И всю планету поражает, Ведя свой цикл наоборот: Сперва растит, потом сажает...

Смешно, как люто гонит нас в толкучку гомона и пира боязнь остаться лишний раз в пустыне собственного мира.

Подозрительна мне атмосфера безусловного поклонения, ибо очень сомнительна вера, отвергающая сомнения.

Мир так непостоянен, сложен так и столько лицедействует обычно, что может лишь подлец или дурак о чём-нибудь судить категорично.

Во всех промелькнувших веках Любимые публикой цезари Её самою впопыхах Душили, топтали и резали… Но публика это терпела, И цезарей жарко любили, Поскольку «за правое дело!» Всегда эти цезари были.

Весьма порой мешает мне заснуть Волнующая, как ни поверни, Открывшаяся мне внезапно суть Какой-нибудь немыслимой херни.

Теснее круг. Всё реже встречи. Летят утраты и разлуки; Иных уж нет, а те далече, А кто ослаб, выходит в суки.

Застольные люблю я разговоры, Которыми от рабства мы богаты: О веке нашем — все мы прокуроры, О ***стве нашем — все мы адвокаты.

Напрасны страх, тоска и ропот, Когда судьба влечет во тьму; В беде всегда есть новый опыт, Полезный духу и уму.

Я не стыжусь, что ярый скептик и на душе не свет, а тьма; сомненье — лучший антисептик от загнивания ума.

Мужчина — хам, зануда, деспот, мучитель, скряга и тупица; чтоб это стало нам известно, нам просто следует жениться.

Безоблачная старость – это миф, Поскольку наша память – ширь морская, И к ночи начинается прилив, Со дна обломки прошлого таская.

Мы постигаем дно морское, Легко летим за облака И только с будничной тоскою Не в силах справиться пока.

Ища путей из круга бедствий, Не забывай, что никому Не обходилось без последствий Прикосновение к дерьму.

От желчи мир изнемогает, Планета печенью больна: Говно говно говном ругает, Не вылезая из говна.

Глупо думать про лень негативно И надменно о ней отзываться: Лень умеет мечтать так активно, Что мечты начинают сбываться.

Человек — это тайна, в которой Замыкается мира картина, Совмещается фауна с флорой, Сочетаются дуб и скотина.

Пока не поставлена клизма, Я жив и довольно живой; Коза моего оптимизма Питается трын-травой.

Не брани меня, подруга, Отвлекись от суеты, Все итак едят друг друга, А меня ещё и ты.

У скряги прочные запоры, У скряги темное окно, У скряги вечные запоры — Он жаден даже на говно.

Высокое, разумное, могучее Для пьянства я имею основание: При каждом подвернувшемся мне случае Я праздную моё существование.

Жизнь не обходится без сук, В ней суки с нами пополам, И если б их не стало вдруг, Пришлось бы ссучиваться нам.

По ветвям! К бананам! Где успех! И престиж! Еще один прыжок! Сотни обезьян стремятся вверх, И ужасен вид их голых жоп.

Несмотря на раздор между нами, Невзирая, что столько нас разных, В обезьянах срослись мы корнями, Но не все — в человекообразных.

Всему ища вину вовне, Я злился так, что лез из кожи, А что вина всегда во мне, Я догадался много позже.

Мы все умрём. Надежды нет. Но смерть потом прольёт публично На нашу жизнь обратный свет, И большинство умрет вторично.

Люблю отчизну я. А кто теперь не знает, Что истая любовь чревата муками? И родина мне щедро изменяет С подонками, прохвостами и суками.

Не в силах нас ни смех, ни грех свернуть с пути отважного, Мы строим счастье сразу всех, И нам плевать на каждого.

В любом и всяческом творце Заметно с первого же взгляда, Что в каждом творческом лице Есть доля творческого зада.

Ах, юность, юность! Ради юбки Самоотверженно и вдруг Душа кидается в поступки, Руководимые из брюк.

Опыт не улучшил никого; те, кого улучшил — врут безбожно; опыт — это знание того, что уже исправить невозможно.

Живя в загадочной отчизне, Из ночи в день десятки лет Мы пьем за русский образ жизни, Где образ есть, а жизни нет.

Изведав быстрых дней течение, я не скрываю опыт мой: ученье — свет, а неучение — уменье пользоваться тьмой.

Дымись, покуда не погас, И пусть волнуются придурки — Когда судьба докурит нас, Куда швырнёт она окурки.

В жизненной коллизии любой жалостью не суживая веки, трудно, наблюдая за собой, думать хорошо о человеке.

На всех перепутьях, что пройдены, Держали, желая мне счастья, Стальные объятия Родины И шею мою и запястья.

За радости любовных ощущений Однажды острой болью заплатив, Мы так боимся новых увлечений, Что носим на душе презерватив.

Носишь радостную морду и не знаешь, что позор — при таких широких бедрах такой узкий кругозор.

На все происходящее гляжу и думаю: огнем оно гори; но слишком из себя не выхожу, поскольку царство Божие — внутри.

Красив, умен, слегка сутул, Набит мировоззрением. Вчера в себя я заглянул И вышел с омерзением.

Никто из самых близких по неволе В мои переживания не вхож; Храню свои душевные мозоли От любящих участливых галош.

Наша разность — не в мечтаниях бесплодных, Не в культуре и не в туфлях на ногах: Человека отличает от животных Постоянная забота о деньгах.

Летит по жизни оголтело, Бредет по грязи не спеша Мое сентябрьское тело, Моя апрельская душа.

Всегда мне было интересно, Как поразительно греховно: Духовность женщины – телесна, А тело – дьявольски духовно.

Сегодня, выпив кофе поутру, я дивный ощутил в себе покой; забавно: я ведь знаю, что умру, а веры в это нету никакой.

У прошлого есть запах, вкус и цвет, Стремление учить, влиять и значить, И только одного, к несчастью, нет — Возможности себя переиначить...

Не могу эту жизнь продолжать, а порвать с ней — мучительно сложно; тяжелее всего уезжать нам оттуда, где жить невозможно.

Мы варимся в странном компоте, Где лгут за глаза и в глаза, Где каждый в отдельности – против, А вместе – решительно за.

Когда устал и жить не хочешь, полезно вспомнить в гневе белом, что есть такие дни и ночи, что жизнь оправдывают в целом.

Хотя и сладостен азарт по сразу двум идти дорогам, нельзя одной колодой карт играть и с дьяволом и с Богом.

На собственном горбу и на чужом я вынянчил понятие простое: бессмысленно идти на танк с ножом, но если очень хочется, то стоит.

Маленький, но свой житейский опыт Мне милей ума с недавних пор, Потому что поротая жопа – Самый замечательный прибор

Уже давно мы не атлеты, и плоть полнеет оголтело, теперь некрупные предметы я ловко прячу в складках тела.

Увы, всему на свете есть предел: облез фасад и высохли стропила; в автобусе на девку поглядел, она мне молча место уступила.

Мужик тугим узлом совьётся, но если пламя в нём клокочет — всегда от женщины добьётся того, что женщина захочет.

Я к вам бы, милая, приник со страстью неумышленной, но вы, мне кажется, — родник воды весьма промышленной.

Однажды летом в январе слона увидел я в ведре, слон закурил, пустив дымок, и мне сказал: не пей, сынок.

Я чужд надменной укоризне, Весьма прекрасна жизнь того, Кто обретает смысл жизни В напрасных поисках его.

Я тебя люблю, и не беда, Что недалека пора проститься, Ибо две дороги вникуда Могут еще где-нибудь совместиться...

Возможность лестью в душу влезть Никак нельзя назвать растлением. Мы бесконечно ценим лесть За совпаденье с нашим мнением.

Где лгут и себе и друг другу, и память не служит уму, история ходит по кругу из крови — по грязи — во тьму.

Бывает — проснешься, как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить и трудиться; но к завтраку это проходит.

Есть в каждой нравственной системе идея, общая для всех: нельзя и с теми быть, и с теми, не предавая тех и тех.

Бюрократизм у нас от немца, а лень и рабство — от татар, и любопытно присмотреться, откуда винный перегар.

Не плачься, милый, за вином на мерзость, подлость и предательство; связав судьбу свою с говном, терпи его к себе касательство.

Не тужи, дружок, что прожил ты свой век не в лучшем виде: все про всех одно и то же говорят на панихиде.

Теперь я понимаю очень ясно, и чувствую и вижу очень зримо: неважно, что мгновение прекрасно, а важно, что оно неповторимо.

Надо жить наобум, напролом, наугад и на ощупь во мгле, ибо нынче сидим за столом, а назавтра лежим на столе.

Навеки в душе моей пятна остались, как страха посев, боюсь я всего, что бесплатно и благостно равно для всех.

Если крепнет в нашей стае климат страха и агрессии, сразу глупость возрастает в гомерической прогрессии.

Когда сидишь в собраньях шумных, язык пылает и горит; но люди делятся на умных и тех, кто много говорит.

Опять стою, понурив плечи, не отводя застывших глаз: как вкус у смерти безупречен в отборе лучших среди нас.

Чтоб выжить и прожить на этом свете, пока земля не свихнута с оси, держи себя на тройственном запрете: не бойся, не надейся, не проси.

Добро уныло и занудливо, и постный вид, и ходит боком, а зло обильно и причудливо, со вкусом, запахом и соком.

В цветном разноголосом хороводе, в мелькании различий и примет есть люди, от которых свет исходит, и люди, поглощающие свет.

На людях часто отпечатаны истоки, давшие им вырасти: есть люди, пламенем зачатые, а есть рожденные от сырости.

Господь, лепя людей со скуки, бывал порою скуповат, и что частично вышли суки, он сам отчасти виноват.

Пути добра с путями зла так перепутались веками, что и чистейшие дела творят грязнейшими руками.

Лишь перед смертью человек соображает кончив путь, что слишком короток наш век, чтобы спешить куда-нибудь.

Сегодня столь же, сколь вчера, земля полна пиров и казней; зло обаятельней добра, и гибче и разнообразней.

Семья — театр, где не случайно у всех народов и времен вход облегчённый чрезвычайно а выход сильно затруднен.

Ещё в нас многое звериным осталось в каждом, но великая жестокость именно к любимым — лишь человеку данность дикая.

Тому, что в семействе трещина, всюду одна причина: в жене пробудилась женщина, в муже уснул мужчина.

Женщиной славно от века все, чем прекрасна семья; женщина — друг человека даже, когда он свинья.

Звоните поздней ночью мне, друзья, не бойтесь помешать и разбудить; кошмарно близок час, когда нельзя и некуда нам будет позвонить.

То наслаждаясь, то скорбя, держась пути любого, будь сам собой, не то тебя посадят за другого.

Мне жаль небосвод этот синий, жаль землю и жизни осколки; мне страшно, что сытые свиньи, страшней, чем голодные волки.

В сердцах кому-нибудь грубя, ужасно вероятно однажды выйти из себя и не войти обратно.

Куда по смерти душу примут, я с Богом торга не веду; в раю намного мягче климат, но лучше общество в аду.

Мой разум честно сердцу служит, всегда шепча, что повезло, что всё могло намного хуже, ещё херовей быть могло.

Наш путь из ниоткуда в никуда — Такое краткосрочное событие, Что жизни остаётся лишь черта Меж датами прибытия-убытия.

В горячем споре равно жалко и дурака, и мудреца, поскольку истина как палка — всегда имеет два конца.

Свобода — это право выбирать, с душою лишь советуясь о плате, что нам любить, за что нам умирать, на что свою свечу нещадно тратить.

Счастье — что подвижны ум и тело, что спешит удача за невзгодой, счастье — осознание предела, данное нам веком и природой.

Эта мысль — украденный цветок, Просто рифма ей не повредит: Человек совсем не одинок — Кто-нибудь всегда за ним следит.

Любым любовным совмещениям даны и дух, и содержание, и к сексуальным извращениям я отношу лишь воздержание.

В сердцах заламывая руки Я все же бесконечно рад, Что нашим детям наши внуки За наши муки отомстят.

Только в мерзлой трясине по шею, на непрочности зыбкого дна, в буднях бедствий, тревог и лишений чувство счастья даётся сполна.

И спросит Бог: — Никем не ставший, Зачем ты жил? Что смех твой значит? — Я утешал рабов уставших, — отвечу я. И Бог заплачет.

Не зря я пью вино на склоне дня, заслужена его глухая власть; вино меня уводит в глубь меня, туда, куда мне трезвым не попасть.

Цитаты Игорь Миронович Губерман.